Сказ про сестрицу Алёнку и братца Орея - Елена Асеева

– Не рюмь Алёнушка, не тревожься Орюшка, то ж дух… Он не могет помереть, ужель я самую толику его помял, дабы он помнил, чё малых нельзя обижать.

– Да он не огорчал, Копша то вымышлял, – хрюмкая носом отозвалась Алёнка и киванием ее поддержал Орей, как и сестрица опустивший руки. – То ваш Копша, срамник такой, обернувшись квакушкой, пробрался в кринку и все наше с братцем млеко вылакал. А колтки желали ему дать встрепки, дабы он без спросу чужого не присваивал. А губить…

– Губить его никто и не смышлял, токмо так затычин бы наставили и все, – завершил реченьку, за сестрицу, мальчоня.

– Затычин и не больше того, – пронеслась по полянке поддерживающая молвь, явно выдохнутая Бешавой и Алёнкой, а может и самим Багрецом.

– Пустобаять они, Доброхочий, касаясь затычин, – откликнулся Копша, теперь как показалось девчуре, слившись с ее правой ногой. – Уже-ка они мене опашь лишити и вожделели за учинение вверенного, отымать само бытие.

– То суесловит Копша. Учинял он не вверенное ему, да и отымать бытие егойное нам не надобно, не для того мы ставлены, – тяперича весьма громко произнес Багрец продолжающий лежать на оземе и даже не падающий признаков жизни. Возле него, впрочем, зараз шелохнулся кустик травянистого растения, качнув плотно собранными зелеными листочками и шевельнув длинными бурыми усиками, точно сопереживая примятому колтку.

– Копша все млеко ребятушек выхлебал, а им его дедушка Гаюн даровал, – молвил Бешава и для поддержки крякнул, вельми раскатисто, точно пужаясь. Младшего колтка и вовсе, коль оглядеться не наблюдалось в лесочке. Только сидел посередь прогалины (там, где последний раз и наблюдался дух) большущий осиновый пенек, с зеленовато-серой трещиноватой корой, местами без нее, с высокой щепой, которая завершалась веточками черной бузины с теребящимися на них зелеными листочками, и перекатывающимися черными ягодками.

– Дык я тось знать не знал, ведать не ведал, чё сие дар Гаюна, – едва слышно пискнул с-под рубахи Алёнкиной Копша, и, кажись, вдавил в ее ногу собственную голову, абы нежданно по коже ершисто прошелся сверху вниз вертлявый нос, точно желая оставить там сопель. – Чаял тока единъ: беречи добро от татей. Клад ентов я аки ведется, упрятал далеконько, и, будя он вертаться с-под оземи в кладенный ему срок. Изо дня в день и дык ежедень.

Доброхочий нежданно качнулся вправо-влево, понеже колыхнулась молодая поросль веточек в навершие его головы, и заворошились темно-зеленые мхи да лишайники, заменяющие ему усы да бороду. Зримо шевельнулся его грибообразный нос, легошенько вскидываясь вверх (тем самым становясь еще более сморщенным) и единожды приподняв ближайший окоем кустистого лишайника, явил глубокую черную щель, в кою дух, подняв руку, положил даденный отроком хлеб. Глаза справедливого судьи леса, дотоль смотрящиеся грозными и самую малость поблескивающие, сразу помутнели. Сверху на них наползло несколько тонких веточек, вроде век прикрывших их, а щель-рот, поглотив хлеб, сомкнулась, вдругорядь схоронившись под темно-зелеными усами. Обаче нос-гриб все поколь продолжал казаться вскинутым и вроде сплющенным. Видно Доброхочему понравился преподнесенный дар, каковой он, пожалуй, сглотнул, даже не пережевывая, понеже уже в следующий миг молвил:

– Вот и ладушки, чё ты, Копша, таким стал дальнозорким, – то сказывая весьма строго, точно как лесной судья, высказывая решение которое было обязательно для исполнения. И детвора от того мнения духа встревожено вздрогнула, оно как впервые видела пред собой судию. Поелику средь славян все решалось простым толкованием, абы все они меж собой были равны. И то лишь в лесах, реках, полях там, где, в сущности, имелось расхожесть сил, возможностей и главенства, богами назначались старшие, судьи и исполнители.

Доброхочий перстами (которые заменяли ему множество ответвлений и хвоинок) огладил свои усы и бороду, распрямляя на них кустистые лишайники, и протянув руку в сторону Алёнки, самую малость приподнял подол рубахи. Одновременно, он пальцами второй руки ухватил за шиворот прилепленного к ее ножке Копшу. Доброхочий малешенько качнул духа сберегающего клады вниз-вверх и тот сразу расплел объятия, притом горько вскликнув, свесил повдоль тела руки и ноги. Справедливый судья леса тогда же приподнял Копшу вверх, опуская подол на рубахе отроковицы и сызнова качнув духа, только теперь вправо-влево, назидательно проронил:

– Раз ты упрятал тебе не врученное, не переданное, а стянутое обманом. Я, як справедливый судья леса, назначенный самым Святобором и утвержденный богом Велесом на сию службу, указываю тебе Копша, следовать с колтками и ребятушками до Яги и кажный вечер, и кажное утро выдавать им упрятанное тобою в земле млеко.

– Дык? – торопливо гаркнул, один-в-один, как ворон Копша, и, крутнувшись в воздухе на собственной одежонке, удерживаемой перстами Доброхочего, повернулся к нему лицом.

А детишки, досель смотрящие на справедливого судью леса, приметили, что Копша совсем ни в отрепье то одет, вспять того очень даже прилично. На голове его сидит красный округлый колпак. Тело облачено в синий кафтан, как и положено, до колен пошитый, с длинными рукавами, стоячим воротником (застегивающийся на большие медные пуговицы), поверх оного желтовато-блестящий весьма яркий поясок проложен. А на ногах красуются красные кожаные сапожки со златого цвета подковами.

– Вот-вот! – довольно откликнулся Багрец, наконец-то шелохнувшись, хотя и самую толику, всего-навсего подняв рук, и, видимо свернув из пальцев кукиш, направил его в сторону висящего в воздухе Копшу, очевидно, радуясь справедливому решению.

Доброхочий меж тем медленно опустил руку, а вместе с ней и духа сберегающего клады вниз, поставив его на землицу-матушку подле лежащего Баргеца, и с тем же наставлением досказал:

– Понеже не должон дух идти на обман и тем подводить весь наш род под гнев богов. Поелику на тебя Копша наложено мною наказание. А тебя Багрец от болести, так-таки, выручили детишки. Одна просьбой да слезами, другой даром. Потому завершай туто-ва прикидываться дохлым, подымайся и вместе с собратом продолжайте путь.

Говор справедливого судьи толком не стих, как он шагнул назад, и тотчас ветви стоящей позадь него лиственницы распахнулись, затрепетав каждым отростком и хвоинкой. Оно резво повернуло по коло свой мощный ствол, словно вбирая в себя тело духа, и мотнув в ту же сторону ветвями, приняло на себя руки Доброхочего. А после легошенько вздрогнуло и само деревце, и немедля землюшка пошла под его кореньями малой зябью да раздавшись в стороны, втянула в собственные глубины корявые, обрубленные те остовы (ноги справедливого судьи), раскидывая окрест малые комочки почвы, сухую хвою и листву. Лиственница разом замерла, войдя кореньями в землю и днесь выбиваясь из дотоль росших двух рядьев в перелеске, сменив место на более близкое к середине, да продолжила покачивать на своих ветвях лохмотки темно-зеленого лишайника, а на кончиках хвоинок малую кроху мха.

– От же всунулся, дык всунулся, – недовольно протянул Копша и туго вздохнув, повернувшись ко ребятишкам, поправил на голове колпак, малешенько сместив его на бок и тем, живописав на ней жалкую поросль златых куделек, и то в основном на лбу. Лицо духа, узенькое такое с костлявым тонким вертлявым носиком, выступающими скулами, выглядело очень морщинистым, ровно он был старичок, а удивительные ярко-красные глаза, почитай, что без белка и зрачка, сочетались цветом с пышными усами и длинной до пояса густющей бородой. Копша хоть и принадлежал к роду духов, образом своим все-таки походил на людей, абы и тельце его худенькое, и тощие ручки, ножки имели внешний вид человеческих, он и разнился с людьми так, только цветом кожи, каковая была не менее морщинистой, чем лицо и землистого оттенка.

А мгновение погодя чудной осиновый пенек, со щепой и бузиновыми веточками на верху, махом ожил, да вскочив на свои коренья-ноги (оные он не выдергивал из земли, а словно дотоль сидел на них) гулко закричал голосом Бешавы:

– Подымайся Багрец, будет тобе дохлятиной придуриваться! – да в един миг блеснул черными крапинками глаз, расположенных не только на самой щепе, но и на стволе пенька.

Глава седьмая. Истинное имя кома да сынки Святобора

– Ты чё ж тумкаешь я вспужался Доброхочего? – уже в который раз произнес Багрец, оборачиваясь и стараясь сквозь Орея, Копшу и Алёнку, шагающих вослед него, разглядеть своего собрата.

Обаче как и досель, Бешаве не удалось откликнуться, оно как ступающий, впереди девчушки, Копша, прижимающий к груди кринку, тягостно простонал:

– Бедноватый я! Горемычный да сирый! Ноженьки усе собе до дырья сшибу, поелику онучи запамятовал наволочить, и подковушки золотые, колготой сбереженные у стёженьке об землицу истончаться. Растеряется по толичкам золотце и ни шиша мене не вертается.